На шероховатую пудость ложатся пунцовые тени, их прохладную бесстрастность скрашивают маковые бутоны. Вечерний сад мечтателен, тих и свеж, упоителен в своей почти обыденной, почти банальной безызъянности, в своей завершённой гармонии. Мерцающие сумерки обнимают ряд белоснежных колонн, покоящихся на высоком цоколе, распускается, растет к темнеющему небу прихотливый акант. Его листья, и камни, дающие ему основу, и скрывающий своё кирпичное нутро безупречный карниз установлены на места не божественной волей, не чудесной силой – они рукотворны, они нормальны. И нормальность эта – высшего качества, ибо стремится к идеальному – порывисто – к подобию сада неземного, который лишь в яркости вымышленных красок, в обжигающей недоступности отличен от тех цветов и нежных листьев, что обрамляют рукотворное.
Достижимо ли когда-то это высшее качество для каждого творения, созидаемого человеком, такого, что одухотворено предельной осмысленностью, безоглядной чувственностью, служением идеальному? Отчего лишь такова природная невинность, озаренная прощающимся солнцем, выхватывающим черты мягкие, или строгие, гордые, или томные, но неизменно прекрасные? Туда, к этому горизонту, к вековечной ноте тихого заката, от материальности каменного, от тяжести земного, преодолевая объятия гравитации, отвергая их, как символ конечности, смертности, возносить нам силуэты крыш и венчаний, нервюр и колонн, наши города, наши храмы. Сознавать нормой лишь стремление к идеальному, а единственным законом – любовь.